Материалы конференции ‘Ф.М. Достоевский и мировой литературный процесс’.
«‘Маленький человек’ и большая Сибирь в судьбе Достоевского» — Поминов П.Д., к.ф.н., зав.каф.языков КазАСТ, Алматы; Поминова Е.И., ст.преп.каф.ТиМНО ВКГУ, Усть-Каменогорск.
Судьба и жизнь Достоевского: от края и до края — от окраин царской империи до центра Европы.
Достоевский родился в Москве, в семье лекаря — примерно, как Базаров (только с разницей лет в 10-15, вроде немного, но срок для любого исторического периода в России — колоссальный). Детства Базарова, которое принципиально и определяюще для любого человека, мы не знаем — Базаров вырван даже из собственной жизни, не говоря уже о жизни исторической. Достоевский же укоренен в русскую почву и историю. Всегда, каждую минуту думая о будущем, а также ни на минуту не забывая о прошлом — пишет о том, что находится между прошлым и будущем — о дне сегодняшнем. В итоге, как всегда парадоксально получается у Достоевского — речь идет о Вечности.
Жажда Веры. И в то же время: ‘Я дитя неверия и сомнения. И так, до гробовой доски’. Вера, прежде всего, как опора, духовная крепость, как неистребимая жажда, которая совсем не означает ее немедленного утоления. Это во-первых. Кроме этого, душа Достоевского, как вселенский маятник знает только две верхних точки: от абсолютной веры до полного безверия (когда ‘нет Бога и, значит, все разрешено’).
И еще, запомним слова Достоевского о своем самом страшном герое — Ставрогине из ‘Бесов’, герое, которому неведомы ‘детские’ и ‘глупые’ сомнения Раскольникова и который может быть воспринят как воплощение абсолютного зла, Дьявола на земле. Недвижимость во франции. Именно о нем Достоевский сказал: ‘Я его из сердца взял’.
Такова амплитуда этого маятника и между ней — мир Достоевского и его безмерная душа. Именно безмерная, если способна вместить не только всю боль этого мира, что, казалось бы, не нуждается в доказательствах, но и все его зло.
Вообще, без разговора о христианских корнях даже не творчества, а самого мировоззрения Достоевского — разговор о его мире и его личности теряет смысл. Нам важен, в конце концов, не Раскольников, Ставрогин или другой герой, а сам Достоевский, которого мы и пытаемся в итоге понять через весь сложнейший мир его персонажей. Всякие определения знал Достоевский, в том числе и определение Михайловского, который назвал талант Достоевского жестоким и это не такая уж редкая точка зрения. От решения этого вопроса, в общем, зависят и все остальные вопросы. Правда о человеке у него действительно беспощадна, но эта правда, видимо, единственный путь к Истине, к тому реализму в высшем смысле, как он его называл, и к которому стремился всю жизнь. Что касается жестокости, то сам Достоевский писал: ‘Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподвластно?’. Любовь, которой подвластно бытие! (Вспомните финал ‘Преступления и наказания’: ‘Их возродила любовь’. Получение пмж во франции Вот с этой точки зрения и надо понимать Достоевского.)
Мы всегда начинаем разговор о его мире с ‘Бедных людей’.
Макар Девушкин — классический образ ‘маленького человека’. В известном смысле этот характер завершает галерею ‘маленьких людей’ в русской литературе, безусловно, находясь в том же ряду, что и пушкинский станционный смотритель Самсон Вырин (имя-то какое — Самсон, катастрофическое несоответствие наименования и сути), и гоголевский Акакий Акакиевич.
Главное в судьбе ‘маленького человека’ — не бедность и даже не бесконечные унижения, хотя, разумеется, все это важно, прежде всего, как главная причина сострадательного внимания к ним русской литературы.
Главное — безысходность. (Вспомним отчаянные слова Мармеладова о том, что, ведь, надо же, чтобы было человеку куда придти.) Более того, ‘маленький человек’ не имеет права даже на мечту.
В исследовании судьбы ‘маленького человека’ это был тупик, безысходность. Полный отказ в праве даже, говоря современным компьютерным языком — на виртуальное счастье.
Но, как это ни парадоксально — Достоевский нашел гениальный ответ на этот, казалось бы, неразрешимый вопрос. Он открыл совершенно неведомую сторону вдоль и поперек исследованного и оплаканного характера.
Его а м б и ц и о з н о с т ь. Его претензию на право не просто жить, а жить, к а к в с е, т.е., пользуясь обывательской терминологией — не хуже людей. Это Девушкин. Или другую претензию — жить не тварью дрожащей, а право имеющим, в том числе единолично решать и такой вопрос — жить другим или нет? Это Раскольников. Или вообще не задумываться о каких бы то ни было правах другого человека, как не стоящего даже самой мысли о нем. Это Ставрогин в ‘Бесах’. (Вспомните пушкинскую Сказку о рыбаке и рыбке. Алчность человека безгранична.) У Достоевского не было традиционного периода ученичества — он начал сразу с романа и восторженного отзыва на свой уже первый роман ‘Бедные люди’ сначала Некрасова с Григоровичем, а потом и самого Белинского, который не может поверить, что рукопись принадлежит двадцатитрехлетнему человеку (‘А знаете ли Вы сами, что Вы такое написали?’).
Достоевский счастлив. Эта творческая эйфория (заметим, заслуженная!) продлится достаточно долго. В 1846 году он пишет брату: ‘:я действую анализом, а не синтезом, т.е. иду в глубину, а, разбирая по атомам, отыскиваю целое. Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я:’. Кстати, это ведь тоже амбициозность, правда, на другом уровне — творческом, а не обывательском — но отметим ее, чтобы потом вернуться к этому. Эта амбициозность, скорее, как сознание своих сил, еще точнее — предчувствие Судьбы.
Пока же ‘Бедных людей’ определили к ‘натуральной школе’.
Конечно, нельзя отрицать и влияния Гоголя, хотя также нужно отметить, что взял он от Гоголя далеко не все:
-нет провинциальной, помещичьей России
-у Достоевского не будет комического и сатирического высмеивания чиновничества. Одна из современниц вспоминала: ‘Достоевский смеялся очень редко’. Правда, потом, в Семипалатинске, он напишет ‘Дядюшкин сон’, отчасти потому, что утратит за годы каторги живую связь с литературным процессом, но в большей степени потому, что сочтет такой вариант лучшим способом возвращения в литературу, сдерживая и даже скрывая до поры свою истинную мощь.
Он возьмет гоголевский Петербург и ощущение пророческой роли писателя в России. А еще, как он сам писал, ‘заведет процесс со всею литературой’, т.е. осознает свой, самобытный путь. И это возвеличивание себя в самом начале своего пути, ощущение своей особости, как мне кажется, не нуждается в порицании. Потом всей жизнью: каторгой, тюрьмой, смертным приговором и каторжным же трудом в литературе — он многократно докажет свое право на такую гордость.
Можно выделить, по крайней мере, три основных особенности, характеризующих его ‘новую, оригинальную струю’ в литературе:
1. Он обстоятельнее, чем кто-либо, подчеркивал власть среды над человеком. Бытовые мелочи у Достоевского — это целая система характеристик: как определенное мироустройство, в котором можно двигаться до бесконечности. Вспомним, например, подарок отца Раскольникову: часы, на крышке которых изображен глобус, т.е. ему подарено время, его время в вечности и весь мир, в котором ему необходимо определиться. Стволовые клетки мозга. Он эти часы закладывает, готовясь к убийству — как бы закладывая свою жизнь и душу Дьяволу.
2. Уже упоминавшийся анализ, который у этого ‘жестокого таланта’ приобретал почти самодовлеющий характер, создавая почти физическое ощущение боли. У писателей ‘натуральной школы’ было много быта (которому, как уже сказано, Достоевский знает цену) и мало живого человека. У Достоевского живой человек появился именно из среды ‘униженных’.
3. И самое главное: не только бедствия ‘маленького человека’, но и борьба в нем противоречивых начал. Потом именно эта противоречивость характера героя будет развита в его творчестве: он не только сам испытывает и вызывает у других к нему сочувствие, но и относится к ‘маленькому человеку’ критически).
Достоевский вызвал жалость к этим людям и безжалостно показал соединение в этих людях добра и зла. В этом, кстати, он опережал всю будущую демократическую литературу (с ее идеализацией, ‘сахарным’ мужиком). Благодаря Достоевскому ‘сентиментальное’ отношение к бедным чиновникам быстро станет вчерашним днем литературы.
Вообще, ‘маленький человек’ у Достоевского переживет колоссальную эволюцию: от Макара Девушкина (это будет история в письмах и таким способом Достоевский сразу и без посредников откроет нам внутренний мир своего героя) и нравственного самоубийства от отчаяния Родиона Раскольникова (эта история тоже задумывалась, как исповедь — от первого лица — но Достоевский не решился доверить герою рассказ о себе на восьмой день после им же совершенного убийства, полагая, что нормальный человек не способен к анализу страшного преступления через неделю после события) до Хроникера в ‘Бесах’. Таким образом, это был путь от безысходности и бессмысленного бунта до способности осознания не только себя, но общества и его слабости, до способности сказать правду о себе и таким — единственным — способом преодолеть нравственный самообман, как в ‘Подростке’. Это ведь и способность народа самого сказать о себе, как в ‘Повестях Белкина’ у Пушкина, только у Достоевского автор — рассказчик более заметно сам проявляется в своих писаниях. Герой Достоевского пройдет огромный путь от проповеди до исповеди — от поучения других до развенчания, ради очищения и спасения души, самого себя. И это, наконец, способность осознать чужую вину, как свою. (‘Это не ты убил!’ — скажет Алеша Карамазов своему брату, осознав ответственность каждого за всех и за все, что происходит в мире).
Но уже и главный герой ‘Бедных людей’ далеко неоднозначен, хотя и не так раздираем противоречиями, как последующие герои Достоевского. Мелкий чиновник, бесправный и забитый, он уже не только переписывает официальные бумажки, а пускается в описание своих чувств (его письма к Варе — это ведь, прежде всего, способ не только творческого, но и личностного, человеческого самоутверждения). Более того, он критически и с обидой отзывается о ‘Шинели’ Гоголя, где его брат-чиновник показан столь, с его точки зрения, откровенно и неприглядно. Открытие Достоевским амбициозности ‘маленького человека’, его борьбы за себя и желания скопировать сильных мира сего было своего рода сенсацией в литературе.
Конечно, наша оценка первого романа Достоевского, обоснована знанием уже всего Достоевского, всей сложнейшей и, безусловно, целостной системы его персонажей.
Так вот: быть не хуже людей — это нормальное чувство или уродливое?
И шинель — как мечта, и дырявые сапоги Макара Девушкина на толстом и ярком ковре начальника, и чай, который нужно пить ‘не для себя, а для других’ — это нормально для человека? (Сам Достоевский еще в детстве, учась в училище, страдал от того, что не мог пить чай по вечерам — всех кормили одинаково (за свой кошт или за государственный), но чай пили те, у кого были свободные деньги), и Варенька, как и Шинель — тоже мечта, забранная у Девушкина ‘сильным’ миром — как с этим жить? Нет пока ответа — и у Достоевского тоже. У самого Достоевского было избыточное количество жизненных ситуаций для осознания собственного ничтожества, но к нему рано пришло осознание Судьбы, как предназначения. Осознания жизни — как Бытия, а не быта. Более того, осознания жизни как наказания: имеется в виду не каторга, которую, кстати, он потом психологически принял. А наказания как Наказа. Он его услышал и через это наказание пришел к Богу.
В ‘Белых ночах’, ‘Господине Прохарчине’, ‘Неточке Незвановой’ эта тема — всевластие среды над человеком — будет продолжена. Но уже в ‘Двойнике’ (1846г.) и ‘Хозяйке’ (1847г.), которая сейчас трактуется в связи со всем творчеством Достоевского, а тогда была подвергнута разгромной критике Белинского и очень долго не рассматривалась, была заявлена совершенно новая тема, которую Достоевский считал своей огромной удачей — тема двойничества, которая также займет важнейшее место в последующем творчестве писателя и, прежде всего, в ‘Преступлении и наказании’.
А пока сближение с петрашевцами приводит Достоевского к смертному приговору, гражданской казни, сибирской каторге и огромному потрясению, которое уже навсегда останется и в его жизни, и в его творчестве. ‘Каторга сделала из талантливого Достоевского гениального писателя-пророка’ — сказал об этом периоде один из современников Достоевского.
В этот период происходит огромная духовная работа, может быть, главная за всю его жизнь, много читает. Но, главное — эта была встреча с жизнью, с живой жизнью.
И также нужно сказать, что этот период, особенно семипалатинский, может быть наименее исследован и осмыслен в творческой судьбе Достоевского. (И.Волгин, автор объемной работы ‘Последний год Достоевского’, к примеру, не отрицая значимости этого периода, сослался, как ни странно, на недостаточность материала).
20 век пройдет по сценарию, написанному Достоевским.
Возвращаясь к амбициозным словам Достоевского о Гоголе, вспомним и его слова из письма к брату, написанные в день казни и объявления приговора: ‘:Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслью, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!’ Тяжкое испытание пробуждает обостренное чувство жизни, иное понимание своего назначения: ‘Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья: Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте’. Здесь еще нет Бога, но есть решимость, которая приведет его к Истине, равной в его интерпретации Богу. А каторга и Семипалатинск станут тем жизненным испытанием, равным Чистилищу, где эта мысль о невозможности Истины вне Бога найдет свое безусловное подтверждение.
